Gryada : Womens Territory

Как-то Анатолия Зверева спросили: «Когда вы стали художником?» Усмехнувшись, он гордо ответил: «Я им родился!», хотя родился Анатолий вроде бы обыкновенным ребенком в семье бухгалтера и уборщицы, в Москве, 3 ноября 1931 года. Отец, Тимофей Иванович, инвалид Гражданской войны, и мать, Пелагея Никифоровна, жили трудно, но любили детей, у Зверевых родилось их десять — девять девочек и мальчик. Выжили только трое — Толя и сестры Зина и Тоня. Жизнь была непростая, сытой не назовешь. Но однажды маленький Толя увидел репродукции с картин Леонардо да Винчи и неожиданно для всего своего семейства решил стать художником. С великим Леонардо они подружились, и Анатолию совсем не мешало, что его друга уже давно, несколько столетий, нет на земле. «Когда я читал трактаты оного — уже теперь моего друга, — был поражен одинаковостью в выражении мыслей наших», — писал он потом в автобиографии. Мальчик рос болезненным, слабым — как все дети тех трудных голодных лет. Однажды, когда Толе было пять, родители взяли его на избирательный участок, а, пока выполняли свой гражданский долг, ребенку, чтобы посидел тихо, дали карандаш и бумагу. И Толя столь выразительно изобразил улицу и машины, что все на участке были просто потрясены. В школе же Толя учился неровно — то двойка, то пятерка, зато рисовал лучше всех. Позже, попав в пионерский лагерь, тут же записался в кружок рисования и однажды так изобразил цветок шиповника, что руководитель кружка был вынужден признать: «Шедевр!»

А потом началась война. Все семейство уехало в эвакуацию — в деревню в Тамбовскую  » область, на родину старших Зверевых. В Москву они вернулись еще до Победы, из-за смерти отца. «Простудившись и жестоко отморозив ноги, — рассказывал позже Зверев, — он заболел и скончался на сорок третьем «ходу» своей печальной жизни, на Новый год, в пять утра…» В Москве тогда жили голодно, по карточкам, но «рисование продолжалось…», в альбоме, черной тушью. Толя, видно, уже хорошо понимал, что его путь — творчество, и постоянно творил — лепил, рисовал, выжигал. По совету своего школьного учителя рисования Николая Синицына (кстати, ученика Анны Остроумовой-Лебедевой) Толя поступил в художественное ремесленное училище и получил специальность «маляр-альфрей-щик», то есть декоратор. Он стал, правда ненадолго, и студентом Художественного училища памяти 1905 года, но уже с первого курса его исключили. Считается — из-за внешнего вида: преподаватели сочли, что будущий художник должен быть элегантным, а Зверев был слишком беден, чтобы иметь даже просто приличную одежду. «Мое материальное положение решило исход моего там пребывания», — напишет он в автобиографии. Хотя существует и другая версия -отчислили его за то, что рисовал обнаженную женскую натуру на обратной стороне портретов советских вождей. Говорили, что масла в огонь подлило и его нескрываемое нежелание слушать преподавателей. Будто бы он как-то заявил, что их дело — следить за порядком и обеспечивать бумагой и красками, а уж как и что рисовать — он и сам знает, и тут ему ничьи указания не нужны! В 19 лет Зверева призвали на военную службу и отправили служить на флот. Муштра, подчинение приказу — все это было ему, свободному, вольнолюбивому, глубоко отвратительно. Через семь месяцев его комиссовали «по состоянию здоровья»: матросу Звереву после того, как в припадке ярости накинулся на офицера, «повезло», что он всего лишь попал в «психушку» с весьма распространенным в те годы диагнозом «вялотекущая шизофрения».

Вернувшись в Москву, Анатолий устроился на работу — после художественного ремесленного училища он смело мог трудиться маляром, что и делал, к примеру, в парке «Сокольники». И ходил в музеи. «Повсюду мне не везло, но рисование и живопись остались неизменным занятием…» Теперь у него среди художников, кроме Леонардо, появились новые друзья — Ван Гог, Рембрандт, Рубенс, Веласкес, Гойя, Ван Дейк, Рафаэль, Врубель, Рублев, Ге, Иванов, Малевич, Кандинский,

Боттичелли, Гоген, Констебль. У одних он учится рисунку, у других — чувствовать цвет, у третьих -строить композицию. Зачем ему какие-то другие преподаватели, когда у него такие друзья? Они и давали ему уроки живописи… В Сокольниках была изостудия, куда порой захаживал Зверев. Студией руководила сестра преподавателя ВГИКа Александра Руднева. Она не могла не заметить необычного, ни на кого не похожего и такого талантливого молодого художника. Познакомила его с братом. Тот, осмотрев расписанную Зверевым детскую площадку в Сокольническом парке и познакомившись с этим парнем с ведрами краски и малярной кистью, сотворившим такую красоту в центре советской Москвы, пришел в полный восторг. Он тут же захотел посмотреть на другие творения Зверева. А потом, покоренный его талантом, сделал так, что о нем услышал весь московский артистический мир. В середине 1950-х Зверева знала уже вся Москва.

А он работал как сумасшедший. Есть у него холст и краски или нет — он всегда находил способ творить. По старой памяти писал на обратной стороне советских плакатов, краски разводил в тазу, не было красок — писал свеклой, помидорами. И быстро шел к своей манере, своему стилю -потрясающей выразительности, экспрессивности, глубине. Скорость создания картин была невероятной — в лучшие годы он мог выдавать десятки в день. Зверев наносил мазки стремительно, один за другим. Наблюдать за ним было увлекательно — тот был еще спектакль, — и недаром свидетели его творческого процесса говорили: «Писал все равно что кровью». А потом подписывал работы внизу листа — A3. Художник-нонконформист Дмитрий Плавинский рассказывал, как «вооружившись бритвенным помазком, столовым ножом, гуашью и акварелью, напевая для ритма «хотят ли русские войны, спросите вы у сатаны», он бросался на лист бумаги, обливал бумагу, пол, стулья грязной водой, швырял в лужу банки гуаши, размазывал тряпкой, а то и ботинками весь этот цветовой кошмар, шлепал по нему помазком, проводил ножом две-три линии — и на глазах возникал душистый букет сирени!» Или яркий, выразительный портрет. Внешние обстоятельства бытия его не заботили. Ходил черт знает в чем — похожий на бомжа, с нечесаной бородой, в вытертой тельняшке или дырявых рубахах. В каких-то невероятных ботинках и мешковатых пальто. Мастерской у него не было, был только угол в квартире в Свиблово (Гиблово, как называл его Зверев), где жила его сестра с семейством. В маленькой квартире от красок было не продохнуть, и, понятное дело, родственники радовались, когда он вдруг исчезал, и надолго. И Толя скитался по приятелям, поклонникам, людям, не всегда хорошо ему знакомым. Там и работал, часто, чтобы просто как-то оплатить еду и выпивку, которая становилась ему все больше и больше нужна. Многие пользовались его неустроенностью и за копейки скупали зверевские работы. Его знали многие, но путь к настоящей славе открыл ему Георгий Костаки — легендарный собиратель советского авангарда, работавший в канадском посольстве. Удивительный человек, с поразительной биографией, в которой чего только не было, обратил внимание на Зверева и взял его под свою опеку, довольно жесткую. Да и платил он за зверевские работы немного. «Это Бог тебе подарил талант, твоей заслуги тут нет», — говорил хитрый Костаки, сразу оценивший масштаб зверевского дара. Он покупал холсты, краски, устроил Звереву мастерскую у себя на даче. И бывало, жена Костаки, Зинаида Семеновна, варила Звереву куриный супчик, пока  »

Толя писал портрет важного гостя Костаки, какого-нибудь американского сенатора. В 1957 году в СССР, в Москве, прошел Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Москва вдруг стала открытым городом, столицей молодости. Во время фестиваля в Парке Горького состоялся конкурс художников. Зверев принял в нем участие и — стал победителем. Можно представить, что творилось в его душе, когда золотую медаль ему вручил легендарный мексиканский живописец Сикейрос, председатель жюри конкурса. Но ничего не изменилось в жизни Зверева. Он не выпал из круга непризнанных советской властью художников-нонконформистов. Веселый, азартный, искренний и непосредственный, по сути — бездомный бродяга, плюющий на все житейские блага, непрерывно попадающий в самые разные ситуации (иногда не очень-то и приятные) и уважающий лишь душевные посиделки под холодную водочку, он становится героем множества московских баек. Он творит из своей жизни — сознательно или бессознательно — миф. А водка, этот бич русских талантов, вносила дополнительные краски в его жизнь — приводы в милицию, вытрезвитель, где он побывал более 160 раз, а потом и заточение в «психушке», чего он больше всего боялся еще с молодости. Но при этом его незаурядность, мощь личности становились все заметнее. Однажды Зверев оказался в доме у художника Роберта Фалька, с которым его познакомил Костаки. Они провели вместе несколько часов. Потом Фальк говорил: «Я ценю Зверева как художника. Но после бесед с ним понял, что философское видение и переосмысление окружающего мира — это дар мыслителя Зверева художнику Звереву». Искусствовед Галина Маневич вспоминала: «Разговор с Анатолием Зверевым никогда не был тривиальным житейским общением. Зверев говорил иносказаниями, играл односложными предложениями, вращая корневую структуру слова, вытягивая через фонетику его самоценность, как бы добираясь до первоначального смысла. Таким образом, обычный разговор начинал обретать поэтическое звучание: рождалась не обыденная речь, но стихи Зверева. Стихи были то короткие, мгновенно возникшие по ритмическим и звуковым ассоциациям, то витиеватые, где слово цеплялось за слово в поисках точности описания…» Мощь, широта его натуры порой просто ошеломляли, причем всех и по-разному. «Зверев жил одним днем, не заглядывая вперед, — рассказывал художник Валентин Воробьев. — Когда у него появлялись деньги, утро начиналось шампанским, день — пиршеством, вечер -пьяной дракой. Всегда находились молодцы с толстыми кулаками и твердых правил. Они били художника до полусмерти, как самого ядовитого гада, и сдавали в милицию на очередную обработку. Свой гнев Зверев вымещал на гражданах с зачатками человечности. И этим, не растерявшим совести, доставалось больше всего оплеух и разбитых стаканов». Владимир Немухин, известный художник и коллекционер, очень трогательно относился к Звереву, помогал ему в критические моменты, ссужал деньгами. Он, как и многие, попал под его обаяние. Позже Немухин вспоминал: «Конечно, он родился чрезвычайно одаренным человеком, просто невероятно одаренным. Он родился гениальным музыкантом. Я слышал, как он играет. Это был не просто стук кулаками по клавишам. Он играл, великолепно играл. Я помню, как в одном доме он сел  »

за фортепьяно, и я поразился: передо мной сидел пианист. А скульптор какой он был! Я видел его лошадок, он делал их из глины, серой глины… Я еще хотел договориться с хозяевами, чтобы отлить их в бронзе. И шашистом он был прекрасным. Знаменитый шашист Копейко говорил, что если бы не рисование, то Зверев был бы чемпионом по шашкам». Но иногда и Немухин не выдерживал. Однажды — это уже было незадолго до смерти Зверева — художник, совершенно пьяный, пришел к Немухину, потребовал деньги за картины, за которые он уже деньги получил. Немухин возмутился и выставил его за дверь, отдав ему пачку его работ. Зверев вышел на улицу и тут же отдал картины первому встречному за «мерзавчик», столь необходимый ему в тот момент. А другой коллекционер, Александр Глезер, вспоминал, как Зверев — тогда они были еще плохо знакомы — забрел в его квартиру и, подмигнув, сказал: «Говорят, ты балуешься грузинской водкой. Нельзя ли… попробовать?» Глезер поставил на стол стакан чачи и стакан воды. «Что это?» -спросил художник, показав на стакан с водой. «Вода, запивать», — ответил Глезер. Зверев был возмущен: «Кто же, старик, запивает чачу водой? Чачу запивают только чачей!» Потом сел на диван, снял грязные носки и бросил их на пол: «Пусть твоя жена постирает!» А когда разозлившийся Глезер швырнул носки ему обратно, проговорил: «Ладно, не сердись. Давай я тебе что-нибудь лучше нарисую. Краски есть?» И за пару минут акварелью на ватманском листе нарисовал своего фирменного петуха. С ним было невероятно интересно — о чем бы он ни говорил, это оказывалось всегда оригинально, парадоксально, глубоко. Он не любил Пушкина, считал официальным поэтом, зато Лермонтова обожал и много иллюстрировал. Художник Дмитрий Плавинский рассказывал, что однажды Зверев спросил: «Знаешь, почему Пушкин -посредственный поэт? Ему никогда не приходило в голову, что поэзия должна быть неожиданной. Вот, к примеру, Пушкин пишет: «Мороз и солнце, день чудесный». А надо бы: «Мороз и солнце, дерутся два японца». А чего стоит его фраза «Я чист как чекист, кристален как Сталин» — она многое говорит и о его времени, и о нем самом, о его юморе и мироощущении». В 1965 году Зверева узнали в Европе, благодаря влюбленному в его искусство французскому дирижеру русского происхождения Игорю Маркевичу его выставки с большим успехом прошли в Швейцарии и во Франции. Говорили (если это очередная зверевская байка, то очень правдоподобная), что, когда до «компетентных органов» дошли сведения о европейских выставках Зверева, власти поручили разобраться с этим тогдашнего министра культуры Фурцеву. Она приказала своим сотрудникам привезти к ней художника. С большим трудом они отыскали Зверева в одной из его «ночлежек». Узнав, что с ним хочет встретиться сама министр, Зверев облачился в невероятное рванье, облил себя водкой — чтобы был соответствующий аромат, взлохматил волосы и бороду, обернул ноги газетами, всунул их в калоши и отправился на прием к Фурцевой. Увидев его и ощутив все ароматы, Фурцева смогла лишь прошептать: «Вы кто?» «Я — Зверев», — гордо сказал художник и, вытащив из кармана газету (между прочим, «Советскую культуру», весь спектакль был тщательно продуман), громко в нее высморкался, осторожно свернул и положил обратно в карман. «Идите, идите с богом», -только и смогла сказать Фурцева.

Во всяком случае, когда они встретились, ей уже было за семьдесят, ему — сорок. Но это обстоятельство ничуть им не мешало. Их многое роднило — и он и она относились к жизни как к некоему приключению. И им не было дела до сплетен, которые ходили тогда о них по Москве. Их свела судьба. Зверев неподалеку от ее дома упал, вывихнул ногу. Кто-то в компании вспомнил про «старушку Асееву», и художника занесли в ее квартиру. Стол красив, посуда -изысканна, водка — в хрустальном штофе с серебряным горлышком. На стенах — хорошая живопись в дорогих рамах. После трапезы, разговоров, показов картин и импровизированного маскарада Зверев восклицает: «Старуха, я тебя люблю!» И это была не шутка. Время, возраст были бессильны перед несокрушимым обаянием этой женщины. Зверев действительно ее полюбил. «Она для меня как Богородица, и мать, и жена, и дочь», — говорил он. А она, знавшая в своей жизни множество талантливых людей, сразу же признала в нем гения, своего. Он остался в ее доме надолго. И они были счастливы.  Она обожала его юмор, шутки, его стихи, которые он писал в огромном количестве и посвящал ей, словно соревнуясь с ее обожателями, великими поэтами Серебряного века: «Здравствуй, солнышко, мой свет, голубая с тенью. У любви один ответ: здравствуй, Ксения. …Здравствуй, розочка и цвет, незабудка милая. Мой всегда тебе совет — взять меня из Свиблова». Он ревновал свою Оксану к Асееву, к давно умершим приятелям ее молодости, в приступе страсти выбрасывал тома советских классиков в окно. Он уходил, но потом возвращался, и, когда она не открывала ему дверь, он выламывал ее вместе с коробкой, тяжелую, дубовую, с грохотом на весь подъезд. Это были настоящие шекспировские страсти. Знакомая Зверева Зоя Берлинская вспоминала, как однажды возила их в Военторг: Оксана Михайловна решила приодеть своего Толечку. В магазине за ними с упоением наблюдали продавщицы. «Нет, Анатоль, это не подходит, — командовала Оксана Михайловна. — А вот это вам к лицу. И село по фигуре». Купив свитера, рубашки, куртку и кепку, они вышли на улицу и поймали такси. «Я села на переднее сиденье, а Оксана Михайловна и Толя устроились сзади. Я болтала о чем-то малозначимом и вдруг обернулась. Зверев держал свою руку на руке Оксаны. Они сидели, прижавшись друг к другу. Я давно знала Толечку, но никогда не видела его таким благообразным, умиротворенным, счастливым. Оксана Михайловна смутилась… Я стала смотреть вперед и болтать с водителем, а сама думала, что сейчас у меня за спиной сидят два абсолютно счастливых человека… излучающих… взаимную любовь и счастье..

Конечно, Оксане Михайловне было со Зверевым трудно — приходилось терпеть его дебоши, буйство, пьяные скандалы. «Меня однажды поразил его телефонный разговор с Асеевой, — вспоминал Владимир Немухин. — Художник ругался последними словами, а она — она отвечала ему в том же духе! И я понял, что сам не созрел до таких не просто хороших, а больших, мощных отношений. Это были равные отношения. Она его безумно любила, я думаю, он был человеком, способным ей что-то заменить, напомнить… Она обожала его работы, а он просто задаривал ее ими. И рисовал ее, самозабвенно рисовал…» Она терпела с христианским смирением его выходки, а вот ее соседи — дом, в котором она жила, был весьма респектабельным, там жили заслуженные советские писатели и их семьи — не всегда. Они вызывали милицию, и, когда Зверева забирали, Оксана Михайловна умоляла: «Товарищи милиционеры, будьте с ним осторожней. Он великий художник, не делайте ему больно. Пожалуйста, берегите его руки!»

Летом Асеева вывозила своего Толечку на дачу -там он меньше пил, работал — писал натюрморты, пейзажи, портреты. Профессор ВГИКа Полина Лобачевская, хорошо знавшая их обоих, говорила: «История его взаимоотношений с Оксаной Михайловной Асеевой — история преданной любви, осветившей и жизнь Толи, и жизнь Оксаны Михайловны. Она, благодаря своему опыту и высочайшей культуре, сумела, несмотря на грубость Зверева, по достоинству оценить и душевные качества Толи, и его талант. Многим казалась странной, смешной любовь художника к очень пожилой женщине. Но ведь это была любовь и тяготение не только к конкретной женщине, но к целой эпохе, к Серебряному веку русской культуры… к художественной атмосфере ее молодости, которая была ему ближе и понятнее окружающей его жизни. Не случайно в то время он писал множество стихов, вступая в соревнование с Председателем Земшара Велимиром Хлебниковым».

Так продолжалось до ее смерти. Когда Оксана Михайловна умерла, Зверев пришел в ее квартиру и остался один перед гробом. А потом попросил принести листы бумаги. В последний раз он писал ее.

Звереву было очень трудно без Асеевой, но ему везло на добрых людей, которые помогали художнику сохранить себя и свое искусство. Однажды судьба свела его с Натальей Шмельковой. Дочь всемирно известного ученого, советского академика, она и сама была талантливым геохимиком. Защитила кандидатскую диссертацию. Долгие годы ездила в экспедиции. Где она только не побывала — и на Камчатке, и в Хибинах, и на Таймыре, и в Средней Азии. Иногда сочиняла стихи, когда было настроение, и занималась живописью, впрочем, не питая никаких иллюзий по поводу своих талантов. И тут вдруг она встретилась со Зверевым, и, как и многие до нее, попала под его обаяние. Случилось это в 1967 году. Вот как она сама рассказывает об их первой встрече: «У меня был такой знакомый Леша Рыжов — религиозный художник, реставратор, поэт. Такой же, как Зверев, — весь ободранный, полуюродивый. Ну и, видно, им надо было где-нибудь посидеть, выпить и закусить. Вот звонит Леша и говорит: «Я сейчас приду, приготовь суп». Пришли, посидели, а потом решили поиграть в шашки. Доска у меня была, фигур каких-то не хватало. Но он принес пиво, и мы заменили недостающие фигурки крышечками от пива. А он — чемпион по . шашкам. Его друг, художник Володя Немухин, говорит, что если бы Зверев принимал участие в соревнованиях, то мог бы обыграть знаменитого шашиста Копейко, который был тогда мировым чемпионом. А я в шашки играю очень хорошо. Я не знала, что он чемпион, поэтому, сама того не желая, взяла и выиграла у него. Он начал топать, орать на меня чуть ли не матом. Я была потрясена, на глазах у меня появились слезы. Тут ему стало стыдно. Он увидел у меня какие-то краски, бумаги, начал меня успокаивать и говорит: «Детуль, давай-ка я тебя увековечу?» Вот у меня висит на стене портрет, где я плачущая, который он нарисовал буквально за 15-20 минут… Рисовал он так: положил большой лист на пол, пошел в ванную, принес таз воды. Вылил все это на пол, замесил на листе краски, взял свою кисть, большую, забинтованную. И начал рисовать. Это такая техника, которая называется акварель по-мокрому. Тяп-ляп, ля-ля-ля, потом прочертил линии ножом… Так вот после его творчества у меня в комнате все было забрызгано краской, да еще и красной, кажется, пол мокрый. Короче, когда потом домой вернулись мои родители, они решили, что у нас произошло убийство. В ужасе искали меня по всей Москве. Такое было знакомство». Шмелькова говорила, что в Звереве поражал не только художник, он и мыслил удивительно.

«Один раз я была с ним в зоопарке, — рассказывает Наталья. — Толя рисовал льва. Лев, мрачный, лежал в клетке и спал. Зверев подошел к клетке и стал молниеносно, впившись в него глазами, одними штрихами его рисовать. И лев вдруг встал, подошел к решетке и в упор уставился на Зверева. Собралась публика. На льва уже никто не смотрит, все смотрят на Зверева. И пока Зверев рисовал, лев так и простоял, глядя на него, как под гипнозом. Когда Зверев закончил и отошел, лев тут же вернулся на свое место и спокойно лег. Мы вышли из зоопарка, сели на какое-то бревно, Зверев вытащил бутылку коньяка из кармана. И разговорился. Тут была и философия, и Ницше, и классическая музыка, и поэзия, и его рассуждения о живописи. И я была потрясена…» Какое-то время он жил в ее доме. Наталья стала своего рода помощником, посредником Зверева в общении с самыми разными людьми. Она собирала личный зверевский архив, в котором хранила целую коллекцию каталогов, буклетов, статей, фотографий, дневников. В последние годы Зверев был увлечен молодой женщиной, такой же бесшабашной, как и он сам. Ее звали Ася. Их роман начался бурно и стремительно, и, казалось, Звереву уже больше ничего не нужно, лишь бы с ним была его Ася. Они жили в его однокомнатной квартире в Свиблово, но порой ей приходилось уходить — у Аси еще была ; маленькая дочь Оля. Когда Ася уезжала, Зверев вспоминал про друзей, а чаще просто уходил в запой. С лета 1985 года по лето 1986 года они — Зверев, Ася и ее дочь Оля — почти все время жили втроем. И были почти счастливы — Зверев много : рисовал, играл с девочкой в свои любимые шашки, морской бой, а еще подарил Оле двух кроликов, которые, правда, быстро выросли… А потом Зверев и Ася поссорились. Она сначала уехала к родителям в Казахстан, а вернувшись, стала жить в своей квартирке на проспекте Вернадского. Но вскоре они вроде опять помирились, и Ася снова перебралась к нему в Свиблово. 9 декабря 1986 года утром Ася, как рассказывает ее дочь, «проснулась от звуков шагов по квартире, Анатолий ходил из угла в угол, жалуясь на тупую головную боль… и вдруг упал». Ася бросилась к телефону, вызвала «скорую». Врач — не очень трезвый — появился лишь через пару часов, вколол художнику анальгин и уехал. Ася, чувствуя беду, вызвала еще одну «скорую». «Санитары положили Анатолия, который уже несколько часов был без сознания, на носилки и понесли вниз по лестнице, — рассказывает Оля. – Один из них споткнулся, и Анатолий упал и ударился головой об лестницу… Позже злые языки будут говорить, что черный отек вокруг виска — следствие ссоры Анатолия и Аси… Он умер через 4 часа в больнице, не приходя в сознание, 9 декабря 1986 года, не дожив до 55 лет, в своем Гиблово». Искусствоведы до сих пор спорят, к какому течению отнести творчество Зверева, какое место он занимает в советском художественном авангарде. Но главное в том, что он сумел сотворить из своей жизни миф и создать свой мир. И этот мир — мир красоты, страстей, сильных чувств, полный света и цвета, прелести мимолетного мгновения — и сегодня с нами, стоит лишь только погрузиться в его, Зверева, искусство.